От переводчика

Место их встречи — пустыня, плоскость пустыни. В “Логике смысла” (1169) Делез различает философию высоты (платонизм), философию глубины (русская “софиология”) и противопоставленную им обеим философию плоскости. — философию поверхностных “симптомов”, проекцию высоты и глубины (стоики и киники). Плоскость — безличное и доиндивидуальпое пространство, она отличается от феноменологического поля, сохраняющего присутствие субъекта (“высота” наблюдателя).

Следующая метафора этого ряда — ризома, давшая название книге Делеза 1976 года. Ризома (корнеище, трава) — образ постмодернистского сознания. Она противостоит корню (дереву, лесу), представляющим классическое мышление. Корень имеет центр — ствол, уходящий в “глубину”. Ризома — сотовидная структура, не имеющая центра и растуищя вширь (примером может служить грибница, прорастающая в любом месте).

Па место экологической метафоры можно подставить этнографическую, и тогда корень будет представлять оседлую, а ризома — кочевую культуру. Результат этой подстановки — “Трактат о номадологии”, вошедший во второй том “Капитализма и шизофрении” (1980). Собственно говоря, кочевники сами подставляют себя в эту метафору, поскольку очи не разделяют пространство, а разделяются в пространстве. Помещая кочевника в “гладком пространстве”, лишая его всякой опоры и зацепки, Делез фактически совершает феноменологическую редукцию: изолирует свой предмет, углубляется в его внутренний смысл. Трактат превращается в эссе — художественное исследование кочевья.

Заметим, что в этот механизм не включена война. Или государство обладает собственной силой, которая позволяет ему обходиться без войны, оно использует скорее полицейских и шпионов, чем солдат, не имеет оружия и не испытывает в нем потребности, поскольку действует магическими средствами — “хватает” и “вяжет”, не прибегая к военным действиям. Или же государство создаст армию, что требует, однако, правовой интеграции машины войны с государственной властью. Сама же машина войны не входит в механизм государства. Она лежит за пределами его власти и выводится из какого-то другого источника. Индра, бог-воин, противостоит одновременно Варуне и Митре. Он не сводятся ни к одному из них и не является третьим. Индра — это чистая множественность, рой, мимолетность и метаморфоза. Он одновременно развязывает узел и разрывает договор.

Различие между военной машиной и механизмом государства можно проиллюстрировать конкретным примером из теории игр. Сравним шахматы с игрой го. Шахматы — игра правительства и двора. В шахматы играет китайский император. Шахматные фигуры — элементы кода, имеющие внутреннее значение и внешние функции, из которых вытекают все ходы и комбинации, фигуры обладают качеством: конь остается конем, пешка пешкой, слон слоном. Арсенал игры го — фишки, простые арифметические единицы, зернышки и камешки. Это некое анонимное собирательное третье лицо — мужчина, женщина, блоха, слон. Фишки — элементы коллективной машины, обладающие не внутренними, а ситуативными качествами.

Шахматы — это война, но война институализированная, урегулированная, война с фронтом, тылом, сражениями. Наоборот, война без линии фронта, без прямых столкновений, без тылов и до определенного момента без сражений — это партизанская война го: чистая стратегия, тогда как шахматы — это семиология.

С точки зрения государства, индивидуальность человека войны негативна: жестокость, коварство, дикость. Этой точки зрения придерживаются и буржуазные, и советские историки, утверждая, что Чингис-хан ничего не понял: “не понял” значения государства, “не понял” значения городов... Так говорить нетрудно: эксцентричность военной машины по отношению к механизму государства обнаруживается на каждом шагу; трудно, однако, ее осмыслить. Недостаточно считать машину войны эксцентричной по отношению к государству, надо мыслить о ней как о чистой форме эксцентричности в противовес внутринаходимости государства.

Первобытные фрагментарные общества часто определяют как общества, не имеющие государственного аппарата, то есть обособленных органов власти. Конечно, первобытные общества имеют вождей. Однако государство определяется не существованием вождей, а сохранением органов власти. Государство заботится о сохранении. П.Кластр определяет войну как самый надежный механизм, препятствующий возникновению государства. Это объясняется тем, что война поддерживает диффузность и сегментарность общества и тем, что сам воин, увлеченный подвигами и грабежами, погружается в одиночество и смерть. Кластр мог бы сослаться на “естественное право”, перевернув его главный принцип. Подобно тому, как считал Гоббс — “Государство — враг войны” — можно сказать: война — враг государства.

Гладкое пространство кочевников — это пространство минимальных расстояний:

однородными являются только бесконечно близкие точки. Это пространство контакта, индивидуальных событии контакта, пространство скорее тактильное, чем визуальное, в противоположность расчерченному пространству Эвклида. Гладкое пространство не знает каналов и тропинок. Это гетерогенное поле соответствует особому типу множеств — децентрнрованным ризоматическим множествам, которые не размечают занимаемое ими пространство. Это пространство можно эксплуатировать, только путешествуя по нему. Его нельзя наблюдать со стороны, как эвклидово пространство; скорее оно напоминает звуковую или цветовую гамму.

Один тип наук основывается на воспроизведении, другой — на движении. Репродукция, индукция, дедукция — это методы науки королей. Они трактуют пространство и время как переменные, чей инвариант выражает управляющий ими Закон: если наблюдается постоянный эффект или если между переменными причины и эффекта существует постоянное отношение, то в условиях расчерченного пространства эффект должен регулярно воспроизводиться. Репродукция предполагает сохранение инварианта, сохранение внешней точки зрения по отношению к объекту наблюдения: наблюдать прилив, стоя на берегу. Движение путешественника — это нечто другое: мы не стоим на берегу, наблюдая за течением реки, однонаправленным и разделенным на струи, а сами несемся в клубящемся потоке, сами вовлечены в процесс вариации.

Пример пешеходной науки — первобытная металлургия, уподобляющая кузнеца кочевнику. Существует тип ученого-бродяги, с которым ученые государства постоянно борются, ассимилируют его или же включают в правовую систему науки, уделяя в ней второстепенную “клеточку”. Соединить мышление с движением вовне, придать ему силу этого движения, короче говоря, превратить мышление в машину войны — это удивительное предприятие затеял Ницше, разработавший точные методы этой войны.

Во-вторых, хотя маршрут кочевника может проходить по обычным дорогам, это не та дорога, которую знают оседлые народы. Та дорога делит замкнутое пространство, предоставляя каждому определенную часть этого пространства и обеспечивая связь частей. Маршрут кочевника — полная противоположность дороги: он делит людей (или животных) в открытом пространстве — неочерченном и несвязном.

В-третьих, существует разница между двумя типами пространства. Пространство оседлых народов расчерчено стенами, границами и дорогами. Кочевники населяют гладкое пространство, метки которого сдвигаются вместе с трассой. Так с неописуемым звуком сдвигаются в пустыне песчаные плиты... Кочевник обживает гладкое пространство, присваивает себе это пространство — в этом и состоит его территориальный принцип. Было бы ошибочно определить кочевника через понятие движения. Тойнби совершенно прав, говоря, что кочевник скорее тот, кто не движется. Мигрант — это беглец, покидающий местность, когда она исчерпала свои ресурсы. Кочевник никуда не бежит, не хочет бежать: он срастается с этим гладким пространством, где лес редеет, а пустыня или степь разрастается.

Кочевник, очевидно, движется, но движется сидя; он сидит всегда, когда движется (бедуин в галопе сидит, подвернув под себя ступни ног). Кочевник умеет ждать, он бесконечно терпелив. Неподвижность и скорость, оцепенение и порывистость, “стационарный процесс”, неподвижность как процесс — эти черты Клейста в полной мере характеризуют и кочевника.

Следует различать скорость и движение. Движение может быть очень быстрым, но оно не становится от этого скоростью. Скорость не исключает замедленности или даже неподвижности. Движение экстенсивно, скорость интенсивна. Движение — относительная характеристика тела, понимаемого как “целое”, тела, которое перемещается из одного пункта в другой. Скорость, наоборот, это абсолютная характеристика тела, отдельные части которого (атомы) заполняют гладкое пространство наподобие вихря (воронки) и могут появиться в любом пункте. (Таким образом, очевидно, и совершались духовные путешествия — без относительного движения, не сходя с места, интенсивно) . В качестве итога скажем условно: только кочевник владеет абсолютным движением или скоростью; круговое движение — свойство его военной машины.

Именно в этом смысле кочевник не владеет земельными участками и дорогами, хотя вполне очевидно, что он ими владеет. Если можно назвать кочевника в полном смысле слова детерриториализированным, то именно потому, что детерриториализация осуществляется не после, как у мигранта, и не посредством, как у оседлого жителя (связь которого с землей всегда опосредована чем-то иным — правами собственности, аппаратом власти...). Связь кочевника с землей создает именно детерриториализация, даже если в результате кочевник приобретает земельную территорию. Земля сама перестает быть землей, становится просто почвой, опорой под ногами. Она детеррито-риализирустся не целостным относительным движением, а лишь в отдельных местах — именно там, где лес отступает и где рождается степь и пустыня. Губак прав, считая, что номадизм связан скорее с “неустойчивостью локальных климатов”, чем с глобальными изменениями климата (которые порождают скорее миграцию). Там, где возникает гладкое пространство, где оно растет и ширится во всех направлениях, там появляется и кочевник. Он срастается с этим пространством и сам его расширяет:

кочевник порождает пустыню в той же степени, в какой порожден ею.

Песчаная пустыня содержит не только стационарные участки растительности (оазисы), но и подвижную ризоматичсскую растительность, связанную с картинок осадков и определяющую направления кочевок. Песчаная и ледяная пустыня — пространства одного типа: ни одна линия не отделяет земли от неба, нет ни перспективы, ни контура, видимость ограничена. И при этом существует развитая топология, основанная не на пунктах и ориентирах, а на комплексных ситуативных приметах (ветер, волнистость снега или песка, звуки — свист песка или потрескивание льда, фактура — качество поверхности на ощупь). Это пространство воспринимается на слух и на ощупь — его можно скорее ухватить, чем увидеть.

Отличительная черта гладких пространств-корневищ — переменная картография, изменчивость к разнонаправлснность. Расчерченное пространство является целостно-релятивным: оно имеет определенный набор частей и общую постоянную ориентацию. Кочевник не принадлежит этой целостной релятивности, в которой движение соотносится с пунктами. Скорее он пребывает в абсолютной локальности — абсолютное пребывает в локальном — в несводимости здесь-и-теперь: пустыня, степь, лед, море.